Что сказал табачник с Табачной улицы - Что сказал табачник с Табачной улицы 2 |
Страница 2 из 21
Верхняя дверь домика от удара упала. Вышел офицер в сером мундире при палаше с бледным кривым лицом, потряс окровавленной рукой. За ним стремительно выполз на четвереньках мужик, борода у мужика в крови. Он подполз к офицеру и уткнулся тому в сапоги. – Ну, как хорьки кусаются, – сказал офицер, отсосал ранку и сплюнул. Мужик развернулся и так же быстро уполз в дом. Человек в городском встал с табурета, дав возможность сравнить свой рост с отметкой глубины нечистот на сливной доске. По-прежнему прихватившись одной рукой за сердце, а в другой удерживая жидкую грязь, ковыляя, подбежал толстяк. – А, – выдавил он и еще раз, – а… Ты помнишь, как ты сказал, что мои картины, все мои картины – просто птичий помет, – от возбуждения он всхлипнул. Второй не слушал, поежился. Толстяк неловко подвернул ладонь и швырнул ему в лицо жидкую грязь. Маленькая женщина отдала толстяку ботинок, он отошел, сел на землю. Солдаты за рукава повели горожанина к яме. Он не сопротивлялся. Один из солдат посмотрел на Румату, улыбнулся выщербленным ртом. Румата пожевал губами, грубо ткнул плетью соседского коня и тронул хамахарского жеребца прямо на толпу. Дон Румата Эсторский был тем, кого мы видели в конце смертоносной толпы. Та же белоснежная рубаха вместо кольчуги и полудоспехов. Тот же золотой толстый обруч с большим изумрудом над переносицей. Только лицо было другим, надменным до наглости. Он пожевывал травинку и в седле сидел неестественно прямо. Золотые ируканские гербы на сбруе дополняли картину. Румата развернул коня. Где-то позади раздался тяжелый шлепок, как неумелый прыгун нырнул, и там все взорвалось счастливыми криками. Улица кончалась вместе с городом. На углу сидел на табуретке крикун с больным замотанным горлом. Рядом мальчик-раб в пестрой колодке. Крикун что-то простуженно сипел. Мальчик-раб бил в барабан и брякал колокольчиками. Сумерки сгущались, поглощая свет. Вот у каменного колодца полуголый раб в медном ошейнике на цепи жует лепешку, задумавшись о чем-то. Дальше низкие кусты, болотца да одинокие гибнущие деревца. Румата так и уехал, уперев руку в бок, задрав подбородок и покусывая травинку. Впрочем, мы видим то часть лица, то бок, то перчатку, то короткие дразнящие задранные мечи и нелепые в этом царстве железа и грязи белоснежные наколенные пуфы. В канаве что-то хлюпнуло. Румата не обратил внимание. Потом из канавы, из гнилых трепещущих от вечернего ветра кустов, вылез на дорогу маленький плотный горожанин в широкой шляпе, в бедном плаще, замаранном глиной, в мокрых штанах и с узелком под мышкой. Впрочем, шляпу горожанин, как только вылез, снял и, прокашлявшись, попросил довольно бодро: – Разрешите мне бежать рядом с вами, благородный дон?! – Изволь, можешь взяться за стремя. Было тихо. Пролетели две птицы. – Кто таков? – спросил Румата. – Жестянщик Киун… Иду из Арканара. Торговые дела. Румата, как птица, наклонил голову к плечу. Киун, или как его там звали, торчал из-за кожи седла, золотой герб на упряжи отсвечивал как раз ему на лысину, и эта лысина потела на глазах. Вот и капля потекла по полной трясущейся щеке. Румата помахал рукой, отгоняя комаров. – Ты книгочей с Жестяной улицы. Разница. Румата положил палец на совсем мокрую лысину. – Бежишь из Арканара, собака? – Бегу, – Киун отпустил стремя, зацепившись обшлагом за вертящуюся, в виде колющей звезды шпору. Надо ж, что б так не повезло. Он попробовал избавиться от узелка, уронив его сначала на мокрый сапог, потом толкнув к канаве. – Эй ты, подбери, что ты там бросил, и дай сюда… Ну?! Киун отодрал рукав от проклятой шпоры, бесцельно похлопал себя ладонями по плащу, полез в канаву и протянул Румате узелок. – Что здесь у тебя? Книги, конечно… – Нет, – хрипло отвечает Киун, – всего одна. Моя книга, – он всхлипнул. – Можешь взяться за стремя, – Румата тронул коня. Все еще всхлипывая, Киун взялся за стремя и пошел рядом. – Не хнычь. Я думал, ты шпион. А я их не люблю. И куда ты бежишь, книгочей? – Попробую в Ирукан… – Ты полагаешь, там лучше? – Вряд ли там хуже. Дорога повернула. Поперек высокие костры, какие-то рогатки. У коновязи оседланные лошади. На ступеньках сторожевой будки спит прыщавый Серый солдат, рукоять топора оттянула ему лицо на бок. Поодаль двое других в драных кожаных фартуках возятся с тушами собак, подвешенных к дереву. Румата все так же неторопливо ехал, глядя прямо перед собой. Киун, прячась за круп лошади, широко шагал рядом. Он по-прежнему был без шляпы. Лысина, щеки и шея залиты потом. Солдат, заметив всадника, засуетился и стал сдирать фартук. – Эй, как вас там? Ты, благородный, бумаги предъяви. – Я мог бы идти быстрее, – сказал Киун неестественно бодрым голосом. – Вздор, – сказал Румата. Они уже проехали рогатки, впереди опять унылые кусты, развилка и пустая дорога. Сзади стучат копыта. Румата развернул коня – двое Серых скакали по прямой, двое обходили через болота и кусты. – Пьяное мужичье, – Румата сплюнул. – Неужели тебе никогда не хочется подраться, Киун? – Нет, – говорит Киун, – мне никогда не хочется драться.
|