Сайт об Алексее Юрьевиче Германе

Старший методист, Анжелика, забрала у дежурного шинель Глинского, достала из пакета новую папаху, положила на открытую форточку.

- Лучше морозом, чем бараном, - сказала она, - но каракуль - чудный.

Глинский привычно вымыл руки, и, давая полотенце, Анжелика незаметно поцеловала ему ладонь.

- Кольцо потерялось, - сказал Глинский, - не беда, но если увидишь...

У кабинета ждал подполковник Вайнштейн, вошли они вместе, но Глинский сел за стол, а Вайнштейн остался стоять у двери. В углу поскрипывала трансляция, зеленый ее глаз будто засел в зеркальной двери напротив. Начальники отделений начали рапорта, Глинский не слушал.

- Я прочитал ваше письмо, - сказал Глинский, - и сжег его. В выходе в отставку нет дискриминации. В клинике остается двенадцать лиц еврейской национальности...

- А сколько в клинике лиц мордовской национальности? - вдруг быстро и бешено спросил Вайнштейн. - Ты же знаешь, позавчера пропал Игорь...

- Мальчику семнадцать лет... самое время...

Вошла Анжелика с двумя стаканами чая с лимоном и замешкалась, увидев, что Вайнштейн стоит.

- Вызовите начальника первого отдела, особого отдела, кадровика и начальника АХЧ с топором, - медленно сказал Глинский.

- Я лучший анестезиолог города, - вдруг закричал Вайнштейн, - и вы это все знаете, все, все... О-о-о! Как вам будет стыдно когда-нибудь, - и он вдруг потряс короткими пухлыми своими кулачками над головой.

Глинский потер переносицу и подошел к окну. Коля возвращался к машине, в руках он тащил две сетки с крупными кочанами капусты.

- Смирна! - сказал Глинский, ощутив вдруг тихое и сладкое бешенство, почувствовав мышцы плеч и знакомый гул в затылке. - Кругом! Кру-гом! - Выпучив глаза, он смотрел, как вертится, встряхивая толстым неуклюжим животом, Вайнштейн.     

На третьем «кругом» Вайнштейн заплакал.

- Ша-гом!

Вайнштейн, беззвучно рыдая, вышел, плотно закрыв дверь. Анжелика проворно открыла сейф, налила в тонкого стекла стакан коньяку под край, как он любил.

- Плюнь, плюнь...

Глинский выпил медленно, как холодный чай. Анжелика опять стала целовать руку, опустилась на колени, положив его ладонь себе на лицо.

Глинский видел ее и себя в зеркальных дверях, ее затылок, ее тонкую, до болезненности отмытую руку и свое лицо. И в лице этом были только жестокость и недоверие.

Он запустил пальцы в стакан, достал лимон и стал жевать вместе с кожурой, брезгливо глядя на вздрагивающий затылок Анжелики.

По радио артист Журавлев читал Пушкина. Голос сверху, не затуманенный грустью, сказал по трансляции:

- Смерть, смерть, пришлите смерть вторую реанимацию...

- Смерть трубы повезла... сейчас, приедет... - отрезал голос дежурного, - ждите.

Трансляция щелкнула, а голос Журавлева вдруг поднялся и явственно и нежно произнес:

- А девушке в осьмнадцать лет какая шапка не пристала... 

Он шел по коридору, клацая хромовыми своими сапогами, не в халате - в мундире, так и не меняя брезгливого выражения, будто все еще жевал лимон с кожурой. Тот же коридор, те же короткие «Смирна!», нелепые посреди страданий.

Свита из шести офицеров и Анжелики с накрахмаленным его халатом на руке старалась попасть в ногу и подделаться под выражение его лица. В каменных, крашенных шаровой краской больничных коридорах все они напоминали атакующий взвод.

Начальник АХЧ, тоже в белом халате поверх ватника, нес топор ю скучающее, глаза прикрыты, будто не с ними, будто попутчик. Опять большое окно. За ним вечернее закатное солнце на морозе, и опять эта же «киста нервного ствола» в сером байковом свалявшемся халате, смотрит, смотрит в лицо. В исколотой руке маленькая книжка. На французском.

- Вскройте дверь, - сказал Глинский, — ну! И курсантов давайте сюда.

- Стул генералу, — приказал особист, — и чаю покрепче, живо! - И с тем же выражением лица, будто не замечая, как вздернула подбородок Анжелика, стал смотреть, как толстый подполковник раскачивает топором дверь.

Курсант принес стул. Глинский сел, пейзаж за окном сместился. Вот оно. Маленькое желтое ДКВ и его, Глинского, «ЗИМ» нос к носу. И ни Коли, никого. И не спросишь, и в форточку не крикнешь. Гладкая желтая полированная крыша ДКВ, и в небе вечерние облака и красное отражение солнца.

Треск, с той стороны двери отвалилась доска. Двое налегли, за дверью клубы пара, пар над ступенями вниз и под потолком будто дыру образует, там душно, внизу в пару голоса, матюг.

Пошли, пар, пар, красная лампочка, как бы так кончалась жизнь, о чем это он?

Направо дверь, дальше опять ступени вниз, и Глинский туда, в белое марево:

- Смерть, ты сюда трубы привезла?

- А кто меня кличет?

- Начальник клиники генерал-майор Глинский. Кашель. Из пара возник человек в отсыревшем бушлате, щербатенький, с насморком, с простудой на губе.

- Я - смерть, товарищ генерал, - поморгал.

- Гиньоль какой-то, - засмеялся голос сзади, - мистика...

- Я приказал, - сказал ровно Глинский, - смерть на посторонних работах не занимать. Это безвкусно.

Сзади засмеялись и замолчали.

Пар кончился резко, как на срезе. Белые халаты будто проявились. Дверь, коридор, поворот. Здесь местная травма, даже больные не в пижамах, в своем. Солдату бочкой спину придавило, такой уровень. Еще поворот, отдельная палата, обитая одеялом дверь.